Тогда они были детьми, но горький осадок войны забыть невозможно

«Как много в жизни человеку надо,
Он мечется порою от тоски.
А нам, голодным детям Ленинграда,
Нам снились хлеба теплого куски.
Пахучего, с растрескавшейся коркой,
Хрустящего, как в сказке, под ножом,
Его во сне рассматривали зорко
И вспоминали с завистью потом».

Ольга МАРТОВЕЦКАЯ, жительница блокадного Ленинграда: «Помню свои 125 грамм хлеба и голубую салфеточку, в которую хлебушек заворачивала»

– Даже мы, еще совсем дети, понимали, насколько тяжелой была обстановка на фронте. Жители осажденного города уже готовились к уличным боям.

Наша коммунальная квартира была на первом этаже. Помню, как пришли двое военных и попросили переселиться из угловой комнаты, которую мы занимали, на общую кухню. А в комнате сделали огневую точку.

Вместе с соседями топили буржуйку, чтобы согреться. Жгли все, что горело, – и книги, и мебель, и даже паркет. Варили студень из клея.

Еще помню свои 125 грамм хлеба. У меня была голубая салфеточка, в которую этот хлебушек заворачивала. Съешь его, он потом разбухает, и хоть ненадолго создается ощущение сытости.

Когда же замерзла Ладога и открылась дорога жизни, ленинградцам стало чуть полегче.

Но страшно подумать и невозможно сосчитать, сколько людей здесь погибло – тех, кто доставлял в продовольствие в город. В ясную погоду, когда на Ладоге штиль и нет ряби, можно с вертолета увидеть машины, лежащие на дне озера. Там, где не очень глубоко…

И я хочу обратиться к нашей молодежи, к детям словами Роберта Рождественского: «Покуда сердца стучатся, – помните! Какою ценой завоевано счастье, пожалуйста, помните!»

Анатолий БЕЛЯКОВ: «Сначала солдатики наши ползли, потом в полный рост пошли. Всех их немцы на подступе к деревни и положили»

Война застала четырехлетнего Толика в деревне Рогачево Можайского района.

– Фашисты заняли деревню, когда наши войска совершали перегруппировку и отошли километра на полтора. Потом поступил приказ отбить Рогачево, снова взять под контроль населенный пункт. А местность вокруг открытая, как на ладони просматривается. Немцы установили пулеметы и поливали атакующих непрерывным огнем. Сначала солдатики наши ползли, потом встали и в полный рост пошли… Всех их там и положили. Всех до единого…

Поле было устлано телами. Оккупанты согнали женщин, стариков и послали хоронить наших солдат. Дедушка собирал их «медальоны», где все данные бойцов записаны.

Мы сильно голодали в войну, перебивались чем могли. Свеклу выращивали. В еду шла и ботва, нарубит ее бабушка и как бы щи варит. Когда наша армия пришла, один солдат дал мне горохового супа, запах такой от него шел, аж сил нет. Я до сих пор гороховый суп люблю, но что-то в нем уже не то. А тогда казалось, что ничего вкуснее нет.

Вместе с другими ребятами бегали к репродуктору, «радиотарелке», слушали сводки Информбюро, Левитана, выступления Сталина. А когда уж объявили: «Победа!», радость была всеобщей. Наконец-то дождались!

Сегодня хочу сказать подрастающему поколению: «Будьте добрыми. Учитесь состраданию и милосердию». Мы выжили, победили еще и потому, что поддерживали друг друга. Каждый делился последним куском хлеба. Сам голодал, но делился – особенно с детьми. И со своими, и с чужими…

Галина ШАЮК, жительница блокадного Ленинграда: «Моя мама больше никогда не смеялась»

– Вспоминая блокаду, не перестаю удивляться, как люди могли вынести столько горя, пройти через такие лишения, но при этом так человечно относились друг к другу. Мама рассказывала, что ее первый муж Алексей Белов пришел и сказал: «Лелечка, прими меня, я умираю». И Лелечка, у которой было уже двое детей, а каждая крошка хлеба на счету, его принимает.

Он не выжил, ушел первым. Вторым умер его четырнадцатилетний сын Валентин. Как и отца, Валю свезли на Пискаревку. Тогда на кладбище даже не хоронили – просто складывали.

Почему мой старший брат ушел из жизни? Потому что в его сознании было накормить меня, маленькую, которая постоянно орала от голода. Во имя меня он ушел, во имя того, чтобы я жила.

Не представляю, как это перенесла наша мама. Что может быть ужаснее, чем смерть ребенка. Но у нее на руках оставалась я, ради меня, говорила мама, она должна была жить.

Цена дров была равна цене хлеба, но достать их было трудно. Воду носили ведрами из Невы, водопровод-то не работал. Каково ей было, истощенной, обессиленной, подниматься с этими ведрами в квартиру, на пятый этаж. Сколько же выдержали, вытерпели наши матери, помимо того, что умирали их дети!

Когда нас эвакуировали по Ладожскому озеру, солдат или, может, матрос, который греб, дал мне, перепуганной, кусочек сахара. Его вкус навсегда остался, врезался в память. И не сравнится ни с какими шоколадными конфетами…

Время шло, мы, дети войны, подрастали. А моя мама больше никогда не смеялась. Когда с девчонками, бывало, хохотали до упаду, у нее на лице только полуулыбка. Слишком тяжелый груз был на ее плечах, не заживающая рана в душе…

Берегите мир! Самое страшное – когда война. Когда хоронят детей, когда хоронят матерей. Когда голод, бомбежки и смерть.

Берегите мир!

Виктор МАЛЬЧЕВСКИЙ: «Оладьи из крахмала были для нас вроде пирожного»

Виктор Мальчевский застал войну еще ребенком, но ужасы военного времени остались в памяти. После Победы пошел в армию, где дослужился до звания подполковника.

– Страшный вой падающих бомб. Это было такое завывание, такой звук, которого никогда не слышал. Мы выскочили в коридор. И первое, что я увидел, глядя на небо, – в беспорядочном движении заметались в воздухе аисты. Посмотрел направо в окно из коридора, и на моих глазах взорвались две бомбы. Стояла зима, было холодно. Мамы дома не было, я вышел в коридор и слышал какой-то непонятный то ли плач, то ли стон, то ли крики. Быстро оделся, выскочил во двор, подбежал к воротам, в щелку посмотрел – немцы гнали большую группу полуодетых людей, потому что верхнюю одежду с них сняли. За полтора километра гнали, в противотанковый ров. Плач, стон и крики. На улицу я побоялся выйти, потому что думаю, меня тоже в эту толпу могут полицаи бросить. Побежал домой. Когда вернулась мама, говорю, вот такое-такое было. А она отвечает, это евреев гнали на расстрел.

На расстрелах немцы всех клали лицом вниз, без одежды. Взрослых стреляли в затылок. А детей брали за ноги и били о мерзлую землю.

Осенью никто не собрал урожай, потому что мы все убежали в лес, прятались. Все злаковое в поле пропало. А картошка оказалась под снегом. Повезло, что той первой военной зимой не было сильных морозов. Вот копали эту картошку и ели. А из остатков мыли крахмал, из него пекли оладьи. Для нас тогда это было, как сейчас, пирожное, что ли. Очень хотелось кушать.

Даже когда мы вернулись в свои дома, то еще некоторое время видели, как на западе полыхало небо по ночам. Это было зарево, которое с каждым днем все отдалялось, отдалялось – наши наступали. А потом была Победа!

Когда в 44-м году все стали возвращаться из эвакуации, я у мамы спросил: «Мам, а что это Фира всегда сидит на крыльце, потом поднимается и кричит: да здравствует товарищ Сталин?» И мама мне ответила, что у Фиры был жених, его призвали в армию, и он погиб. Узнав об этом, она сошла с ума.

У знакомых Казакевичей муж и жена были учителями младших классов. Опять спрашиваю у мамы, почему Полина Порфирьевна идет по улице, потом повернется, постоит несколько секунд и опять идет. Пройдет опять, повернется, постоит. Оказывается, у нее погиб сын Славик, а ей все время кажется, что он идет по улице вслед за ней. Так что, скажу я вам, что горький осадок войны остается на всю жизнь, не забывается…

Фото